Весь остаток ее визита происходило немногое. Мы пили, мы ели, мы еблись. Ссор не было. Мы подолгу ездили вдоль побережья, питались дарами моря в кафешках. Я не переживал насчет писания. Бывают времена, когда лучше всего убраться подальше от машинки. Хороший писатель всегда знает, когда не писать. Печатать может любой. Не то, чтобы я хорошая машинистка; к тому же, делаю ошибки в словах и не знаю грамматики. Но я знаю, когда не писать. Это как ебаться. Божеству иногда надо дать отдохнуть. У меня был один старый друг, время от времени писавший мне письма, Джимми Шэннон. Он кропал по 6 романов в год – и все об инцесте. Немудрено, что он голодал. У меня же проблема в том, что я не могу дать отдыха божеству своего хуя так же, как божеству своей машинки. Это потому, что женщины идут к тебе только косяками, поэтому надо заполучить их как можно больше, пока не подскочило божество кого-нибудь другого. Думаю, то, что я бросал писать на десять лет, – самое удачное, что со мною вообще случалось. (Некоторые критики выразились бы, наверное, что это – самое удачное, что случалось и с читателем тоже.) Десятилетний отдых для обеих сторон. Что произошло бы, если бы я бросил пить на десять лет?

Пришло время сажать Айрис Дуарте снова на самолет. Труднее всего это было от того, что она улетала утренним рейсом. Я привык подниматься в полдень: и прекрасное средство от похмелья, и прибавит мне 5 лет жизни. Я не испытывал грусти, везя ее в Лос-Анжелес-Международный. Секс был прекрасен; смех у нас тоже был. Я едва ли мог вспомнить более цивилизованное времяпрепровождение, никто из нас ничего не требовал, однако теплота присутствовала, всё происходило не без чувства, одно дохлое мясо совокуплялось с другим. Я питал отвращение к такому роду оттяга – лос-анжелесско-голливудско-бель-эровско-малибушно-лагуно-бичевский вид секса. Чужие при встрече, чужие при расставании – спортзал, полный тел, безымянно раздрачивающих друг друга. Люди без морали часто почитают себя более свободными, но им, главным образом, недостает способности чувствовать или любить. Поэтому они становятся оттяжниками. Покойники ебут покойников. В их игре нет ни азарта, ни юмора – просто труп впиздячивает трупу. Мораль сдерживает, но она действительно основана на человеческом опыте, растущем сквозь века. Одна мораль скорее держала людей в рабстве на фабриках, в церквях и в верности Государству. В другой просто был смысл. Как сад, полный ядовитых плодов и хороших. Нужно знать, что выбрать и съесть, а что – оставить в покое.

Мой опыт с Айрис был восхитителен и исчерпывающ, однако ни я не был влюблен в нее, ни она в меня. Легко заботиться и трудно – не заботиться. Я заботился. Мы сидели в «фольксвагене» на верхней рампе стоянки. Время у нас еще оставалось. Я включил радио. Брамс.

– Я увижу тебя еще? – спросил я.

– Не думаю.

– Хочешь выпить в баре?

– Ты меня сделал алкоголичкой, Хэнк. Я так ослабла, что едва хожу.

– Дело только в кире?

– Нет.

– Тогда пошли выпьем.

– Пить, пить, пить! И это всё, о чем ты можешь думать?

– Нет, но это хороший способ проходить через такие пространства, как вот это.

– Ты что, лицом к лицу с ними не можешь?

– Могу, но зачем?

– Это эскапизм.

– Всё – эскапизм: играть в гольф, спать, есть, гулять, спорить, бегать трусцой, дышать, ебаться…

– Ебаться?

– Послушай, мы как школьники разговариваем. Давай лучше посадим тебя в самолет.

Нехорошо вс получалось. Мне хотелось ее поцеловать, но я чувствовал ее сдержанность. Стенку. Айрис неважно, я полагаю, да и мне самому фигово.

– Ладно, – сказала она, – пройдем регистрацию и сходим выпьем. А потом я улечу навсегда: очень гладко, очень легко, совсем не больно.

– Отлично!  – сказал я.

Именно так оно и вышло.

На обратном пути: Сенчури-Бульваром на восток, вниз до Креншоу, вверх по 8-й Авеню, потом с Арлингтона на Уилтон. Я решил забрать белье из стирки и свернул направо по Беверли-Бульвару, заехал на стоянку за прачечной «Силверетт» и припарковался. Пока я все это делал, мимо прошла черная девчонка в красном платье. Жопа у нее покачивалась великолепно – изумительнейшая кривая. Потом какое-то здание перекрыло мне обзор. Ну и движения у нее: будто бы жизнь одарила гибкой грацией всего нескольких баб, а остальных кинула. Вот у нее как раз и была эта неописуемая грация.

Я вышел на тротуар и стал наблюдать за ней сзади. Я видел, как она оглянулась. Затем остановилась и уставилась на меня через плечо. Я вошел в прачечную. Когда я выходил со шмутками, она уже стояла возле моего «фолька». Я сложил вещи внутрь с пассажирской стороны. Потом перешел на водительскую. Она стояла прямо передо мной. Лет 27, очень круглое лицо, бесстрастное. Мы стояли очень близко друг к другу.

– Я видела, как вы на меня смотрели. Зачем вы на меня смотрели?

– Я извиняюсь. Я не хотел вас обидеть.

– Я хочу знать, почему вы на меня смотрели. Вы на меня просто лыбились.

– Послушайте, вы – красивая женщина. У вас прекрасная фигура. Я увидел, как вы проходите мимо и решил посмотреть. Я ничего не мог с собой поделать.

– Хотите встретиться сегодня вечером?

– Ну, это было бы здорово. Но я уже иду на свидание. У меня кое-что уже есть.

Я обошел ее вокруг, направляясь к своему месту. Открыл дверцу и сел. Она отошла. При этом я слышал, как она шепчет:

– Остолоп беломазый.

Я достал почту – ничего. Надо перегруппироваться. Не хватает чего-то нужного. Я заглянул в холодильник. Пусто. Я вышел наружу, забрался в «фольксваген» и поехал в винную лавку «Синий Слон». Купил квинту «Смирнова» и немного «7-АПа». Возвращаясь к себе, уже по дороге, я понял, что забыл купить сигарет.

Я направился на юг, вниз по Западной Авеню, свернул влево на Бульвар Голливуд, затем вправо по Серрано. Я пытался выехать к какому-нибудь шланбою – купить покурить. На самом углу Серрано и Сансета стояла еще одна черная девчонка в интенсивно желтом, на черных шпильках и в мини-юбке. Она стояла в этой своей юбчонке, а я мог разглядеть легкий мазок голубых трусиков.

Она пошла по тротуару, и я поехал рядом. Она делала вид, что не замечает меня.