Раз в три или четыре дня я виделся с Сарой – либо у нее, либо у меня. Мы спали вместе, но секса не было. Подбирались мы близко, но никогда не приступали всерьез. Заповеди Драйера Бабы блюлись крепко.

Мы решили провести праздники вместе у меня – и Рождество, и Новый Год.

Сара подъехала на своем фургоне 24-го около полудня. Я посмотрел, как она паркуется, потом вышел навстречу. К крыше фургона были привязаны доски. Подарок на Рождество: она собиралась построить мне кровать. Моя нынешняя – чистое издевательство: просто коробка с пружинами, а из матраса кишки торчат. К тому же, Сара привезла органическую индюшку плюс гарниры. Я должен был заплатить за них и за белое вино. И еще для нас обоих были маленькие подарки.

Мы внесли в дом доски, индюшку и прочую фигню. Я выставил наружу кроватную раму, матрас с изголовьем и положил на них табличку: «Бесплатно». Первым ушло изголовье, рама с пружинами – второй, и, в конце концов, кто-то забрал матрас. У нас – бедный район.

Я видел кровать Сары, спал на ней, и мне понравилось. Я никогда не любил усредненных матрасов – по крайней мере, из тех, что мог себе позволить.

Больше половины жизни я провел в постелях, более приспособленных для дождевых червей.

Сара сама себе сделала кровать, и теперь должна была построить еще одну такую же для меня. Сплошная деревянная платформа, поддерживаемая 7-ю ножками четыре-на-четыре (седьмая прямо посередине), а сверху – слой твердого 4-дюймового поролона. Инженерные замыслы у Сары хорошие. Я держал доски, а она забивала гвозди. Недурно она с молотком управляется. Весу-то всего 105 фунтов, а гвоздь забить может. Отличная получится кровать.

Много времени у Сары это не отняло.

Затем мы ее испытали – не-сексуально, – а Драйер Баба улыбался нам с небес.

Мы поехали искать новогоднюю елку. Мне-то елку не сильно хотелось (для меня и в детстве Рождество не было счастливым), и когда мы обнаружили, что все площадки пусты, я не очень расстроился. А Сара на обратном пути была несчастна. Но стоило прийти домой и пропустить по нескольку стаканчиков белого вина, как она воспряла духом и стала везде развешивать рождественские украшения, гирлянды и мишуру – причем, кое-что прямо мне на голову.

Я читал, что в канун Рождества и на следующий день люди совершают больше самоубийств, чем в какое-либо другое время. Праздник этот, очевидно, либо мало, либо вовсе ничего не имел общего с днем рождения Христа.

От всей музыки по радио тошнило, от телевизора становилось еще хуже, поэтому мы его выключили, и она позвонила своей матери в Мэн. Я тоже с Мамой поговорил, и Мама оказалась вовсе не дурна.

– Сначала, – призналась Сара, – я думала познакомить вас с Мамой, но она старше тебя.

– Забудь про это.

– У нее славные ножки.

– Забудь.

– У тебя предубеждение против старости?

– Да, старость – у всех, кроме меня.

– Ты ведешь себя, как кинозвезда. У тебя всегда были женщины на 20 или 30 лет моложе?

– Когда мне было двадцать – нет.

– Тогда ладно. У тебя когда-нибудь была женщина старше – я имею в виду, ты жил с ней?

– Да, когда мне было 25, я жил с 35-летней.

– И как?

– Ужасно. Я влюбился.

– А что ужасного?

– Она заставляла меня ходить в колледж.

– И это ужасно?

– Это не тот колледж, о котором ты думаешь. Она там была всеми преподами сразу, а я – студенчеством.

– Что с нею стало?

– Я ее похоронил.

– С почестями? Ты ее сам убил?

– Ее кир убил.

– Веселого Рождества.

– Еще бы. Расскажи мне о своих.

– Я пас.

– Слишком много?

– Слишком много, однако, слишком мало.

Тридцать или 40 минут спустя в дверь постучали. Сара встала и открыла. Внутрь вошел символ секса. В самый что ни на есть канун Рождества.

Понятия не имел, кто она такая. В обтягивающем черном прикиде, а огромные груди ее, казалось, вот-вот вырвутся из лифа платья на волю. Величественное зрелище. Я никогда не видел таких грудей, вот так вот оформленных, – разве что в кино.

– Привет, Хэнк!

Она меня знала.

– Я Эди. Ты встречался со мной у Бобби как-то ночью.

– О?

– Ты что, слишком пьян был и не помнишь?

– Здорово, Эди. Это Сара.

– Я Бобби искала. Подумала, может, он у тебя.

– Сядь выпей с нами.

Эди села в кресло справа от меня, очень близко. Ей было лет 25.

Она зажгла сигарету и отхлебнула из стакана. Каждый раз, когда она перегибалась над кофейным столиком, я был уверен, что это произойдет, я был уверен, что эти груди выскочат. И боялся того, что могу сделать, если они выскочат. Я этого просто не знал. Я никогда не был человеком грудей, я всегда был человеком ног. Но Эди действительно знала, как это делать. Я боялся и искоса поглядывал на ее груди, толком не понимая, чего мне хочется – чтобы они выпрыгнули, или чтобы остались.

– Ты встречался с Мэнни, – сказала она мне, – ну, у Бобби?

– Ага.

– Мне пришлось дать ему под зад коленом. Слишком, блядь, ревнивый был. Даже нанял частного мудака за мной шпионить! Нет, ты представь!

Просто мешок с говном!

– Ага.

– Ненавижу мужиков-попрошаек! Ненавижу лизоблюдов!

– Хорошего человека в наше время трудно найти, – заметил я. – Песня такая есть. Со Второй Мировой войны. А еще другая была: «Ни с кем не сри под яблоней – ни с кем, кроме меня».

– Хэнк, ты лепечешь… – сказала Сара.

– Выпей еще, Эди, – сказал я и налил ей еще.

– Мужики – такие дрыщи ! – продолжала та. – Захожу как-то на днях в бар. С четырьмя парнями – близкие друзья мои. Сидим там, хлещем пиво кувшинами, ржем, понимаешь, просто оттягиваемся, никого не трогаем. Тут у меня мысль возникла – не хило бы пулечку расписать. Мне нравится пулька. Я думаю, когда дама запуливает, может, это только ее класс показывает.

– Я не умею в пульку, – сказал я. – Я вечно сукно рву. И я даже не дама.

– Ну, как бы то ни было, подхожу я к столу, а там этот парень сам с собой режется. Я подхожу к нему и говорю: «Слушайте, вы за этим столом уже долго. Мы с моими друзьями хотим слегка пульку расписать. Вы не возражаете, если мы стол ненадолго займем?» Он оборачивается и смотрит на меня. Выжидает. А потом ухмыляется так и говорит: «Ну, ладно».