Мне нужно было лететь в Иллинойс, проводить чтения в Университете. Я ненавидел чтения, но они помогали платить за квартиру и, возможно, продавать книги. Они вытаскивали меня из восточного Голливуда, они поднимали меня в воздух вместе с бизнесменами и стюардессами, с ледяными напитками и маленькими салфеточками, с солеными орешками, чтоб изо рта не воняло.

Меня должен был встречать поэт Уильям Кизинг, с которым я переписывался с 1966 года. Впервые я увидел его работу на страницах «Быка», который редактировал Дуг Фаззик. То был один из первых мимеографированных журналов, если вообще не вожак всей революции самиздата.

Никто из нас не был литературен в должном смысле: Фаззик работал на резиновой фабрике, Кизинг раньше был морским пехотинцем в Корее, отсидел и жил на деньги своей жены Сесилии. Я работал по 11 часов в ночь почтовым служащим. К тому же, в то самое время на сцене возник Марвин со своими странными стихами о демонах.

Марвин Вудман был самым лучшим чертовым демоническим писателем в Америке. Может, в Испании и Перу – тоже. В тот период я подрубался по письмам. Я писал всем 4-х и 5-страничные послания, дико раскрашивал конверты и листы цветными карандашами.

Вот тогда-то я и начал писать Уильяму Кизингу, бывшему морпеху, бывшему зэка, наркоману (он торчал, в основном, по кодеину).

Теперь, много лет спустя, Уильям Кизинг обеспечил себе временную работу – преподавал в Университете. Умудрился заработать себе степень-другую в перерывах между арестами и обысками. Я предупреждал его, что преподавание – опасная работа для человека, желающего писать. Но, по крайней мере, он учил свой класс многому из Чинаски.

Кизинг с женой ждали в аэропорту. У меня весь багаж был с собой, поэтому мы сразу пошли к машине.

– Боже мой, – сказал Кизинг, – я никогда не видел, чтобы с самолета сходили в таком виде.

На мне было пальто покойного отца, слишком большое. Штаны чересчур длинны, отвороты спускались на башмаки до самой земли – и это хорошо, поскольку носки у меня не совпадали, а каблуки сносились до основания. Я терпеть не мог парикмахеров, поэтому стригся всегда сам, когда не мог заставить какую-нибудь тетку. Мне не нравилось бриться, и длинные бороды мне тоже не нравились, поэтому я подстригался ножницами раз в две-три недели. Зрение у меня плохое, но я не любил очков, поэтому никогда их не носил – только для чтения.

Зубы были свои – но не очень много. Лицо и нос покраснели от пьянства, а свет резал глаза, поэтому я щурился сквозь крохотные щелочки. В любых трущобах я сошел бы за своего.

Мы отъехали.

– Мы ожидали кого-нибудь не такого, – сказала Сесилия.

– О?

– То есть, голос у тебя такой тихий, и кажется, что ты человек мягкий. Билл рассчитывал, что ты сойдешь с самолета пьяный, матерясь и приставая к женщинам…

– Я никогда не бравирую своей вульгарностью. Я жду, пока она не придет ко мне сама по себе.

– Чтения у тебя завтра вечером, – сказал Билл.

– Хорошо, сегодня повеселимся и про всё забудем.

Мы ехали дальше.

В тот вечер Кизинг был так же интересен, как его письма и стихи.

У него хватало здравого смысла не трогать литературу в нашем разговоре, разве только изредка. Мы беседовали о другом. Мне не сильно везло на личные встречи с большинством поэтов, даже если их стихи и письма были хороши. С Дугласом Фаззиком я познакомился с менее чем очаровательным исходом. Лучше всего держаться от других писателей подальше: просто заниматься своим делом – или просто не заниматься своим делом.

Сесилия ушла спать рано. Утром ей нужно было ехать на работу.

– Сесилия со мной разводится, – рассказывал Билл. – Я ее не виню. Ей осточертели мои наркотики, моя блевотина, всё моё. Она терпела много лет. Теперь больше не может. Ебаться с ней я тоже уже не в силах.

Она бегает с этим юнцом зеленым. Я не имею права ее обвинять. Я съехал, нашел себе комнату. Можем поехать туда и лечь спать, или я один могу поехать туда и лечь спать, а ты можешь остаться тут, или мы оба можем остаться тут, мне безразлично.

Кизинг достал пару колес и схавал их.

– Давай оба тут останемся, – предложил я.

– Ну, ты и горазд квасить.

– Больше ничего не остается.

– У тебя, должно быть, кишки чугунные.

– Не очень. Как-то раз лопнули. Но когда все дыры снова срастаются, то говорят, кишки становятся крепче, чем самая лучшая сварка.

– Ты долго еще прикидываешь протянуть? – спросил он.

– Я уже все распланировал. Загнусь в 2000-м году, когда стукнет 80.

– Странно, – сказал Кизинг. – Я в этом году сам собрался умирать. 2000-й. Мне даже сон такой был. День и час моей смерти приснились. Как бы то ни было, это произойдет в 2000-м году.

– Славная круглая дата. Мне она нравится.

Мы пили еще час или два. Мне досталась лишняя спальня. Кизинг устроился на кушетке. Сесилия, очевидно, собиралась его бортануть всерьез.

На следующее утро я поднялся в 10.30. Оставалось еще немного пива. Я умудрился одно проглотить. Когда вошел Кизинг, я занимался вторым.

– Господи, как тебе удается? Свеженький, как пацан 18-летний.

– У меня бывают плохие утра. Просто сегодня не такое.

– У меня занятия по английскому в час. Надо прийти в себя.

– Глотни беленькой.

– Мне сожрать чего-нибудь надо.

– Съешь два яйца всмятку. Их нужно есть со щепоткой чили или паприки.

– Тебе сварить парочку?

– Спасибо, да.

Зазвонил телефон. Там была Сесилия. Билл немного поговорил, потом повесил трубку.

– Торнадо идет. Один из самых больших в истории штата. Может сюда завернуть.

– Вечно что-то случается, когда я читаю.

Я заметил, как потемнело.

– Уроки могут отменить. Трудно сказать. Но лучше поесть.

Билл поставил яйца.

– Я тебя не понимаю, – сказал он, – ты даже с похмелья не выглядишь.

– Я каждое утро похмельный. Это нормально. Я приспособился.

– Ты все-таки неплохое говно пишешь, несмотря на весь этот кир.

– Давай не будем. Может, это из-за разнообразия писек. Не вари яйца слишком долго.

Я зашел в ванную и посрал. Запор – не моя проблема. Я только выходил оттуда, когда Билл завопил:

– Чинаски!

И я услышал его уже со двора, он блевал. Потом вернулся.